Эдгар По

(Рейтинг +27)

 Loading ...

(лат.).}, надолго захватило меня и стоило мне многих и многих недель
упорнейших изысканий, так и закончившихся ничем.
Отсюда напрашивается сопоставление моего разума, который выбивало из
колеи лишь соприкосновение с мелочами, с тем упоминаемым у Птолемея {6*}
Гефестиона океанским утесом-исполином, который выдерживает, не дрогнув,
самые бешеные приступы людской ярости и еще более лютое неистовство ветра и
волн, но вздрагивает от прикосновения цветка, который зовется асфоделью
{7*}. И хотя, на самый поверхностный взгляд, может показаться само собой
разумеющимся, что перемена, произведенная в душевном состоянии Береники ее
губительным недугом, должна была бы доставить обильную пищу самым
лихорадочным и безумным из тех размышлений, которые я с немалым трудом
пытался охарактеризовать; но ничего подобного на самом деле не было. Правда,
когда у меня наступали полосы просветления, мне было больно видеть ее жалкое
состояние, и, потрясенный до глубины души крушением этой благородной и
светлой жизни, я, конечно же, то и дело предавался горестным думам о
чудодейственных силах, которые произвели такую невероятную перемену с такой
молниеносностью. Но на эти размышления мои собственные странности как раз не
накладывали своего отпечатка; так же точно думало бы на моем месте
большинство нормальных представителей рода человеческого. Оставаясь верным
себе, мой расстроенный разум жадно упивался переменами в ее облике, которые
хотя сказывались не столь уж заметно на физическом ее состоянии, но меня как
раз и поражали более всего таинственной и жуткой подменой в этом существе
его самого.
В самые золотые дни, какие знала ее необыкновенная красота, я не любил
ее; конечно, именно так и было. При том отчужденном и совершенно необычном
существовании, которое я вел, сердечных переживаний я не знал, и все
увлечения мои были всегда чисто головными. На тусклом ли рассвете, меж
рядами ли полуденных лесных теней ив ночном безмолвии библиотеки проходила
она перед моими глазами, я видел в ней не живую Беренику во плоти, а
Беренику-грезу; не земное существо, а некий его символ, не женщину, которой
нельзя было не восхищаться, а явление, которое можно анализировать; не живую
любимую, а тему самых глубоких, хотя и наиболее хаотических мыслей. Теперь
же… теперь я трепетал в ее присутствии, бледнел при ее приближении;
однако, горюя о том, что она так жалка и безутешна, я напомнил себе, что
когда-то она меня любила, и однажды, в недобрый час, заговорил о Женитьбе.
И вот, уже совсем незадолго до нашего бракосочетания, в тот далекий
зимний полдень, в один из тех не по-зимнему теплых, тихих и туманных дней,
когда была взлелеяна красавица Гальциона {Ибо ввиду того, что Юпитер дважды
всякую зиму посылает по семь теплых дней кряду, люди стали называть эту
ласковую, теплую пору колыбелью красавицы Гальционы» {8*} (лат.) — Симонид
{9*}.}, я сидел во внутреннем покое библиотеки (полагая, что нахожусь в
полном одиночестве). Но, подняв глаза, я увидел перед собой Беренику.
Было ли причиной тому только лихорадочность моего воображения или
стелющийся туман так давал себя знать, неверный ли то сумрак библиотеки или
серая ткань ее платья спадала складками, так облекая ее фигуру, что самые ее
очертания представлялись неуловимыми, колышащимися? Я не мог решить. Она
стояла молча, а я… я ни за что на свете не смог бы ничего вымолвить!
Ледяной холод охватил меня с головы до ног; невыносимая тревога сжала
сердце, а затем меня захватило жгучее любопытство и, откинувшись на спинку
стула, я на какое-то время замер и затаил дыхание, не сводя с нее глаз. Увы!
вся она была чрезвычайно истощена, и ни одна линия ее фигуры ни единым
намеком не выдавала прежней Береники. Мой жадный взгляд обратился к ее лицу.
Лоб ее был высок, мертвенно бледен и на редкость ясен, волна некогда
черных как смоль волос спадала на лоб, запавшие виски были скрыты густыми
кудрями, переходящими в огненно-желтый цвет, и эта причудливость окраски
резко дисгармонировала с печалью всего ее облика. Глаза были неживые,
погасшие и, казалось, без зрачков, и, невольно избегая их стеклянного
взгляда, я стал рассматривать ее истончившиеся, увядшие губы Они
раздвинулись, и в этой загадочной улыбке взору моему медленно открылись зубы
преображенной Береники. Век бы мне на них не смотреть, о господи, а
взглянув, тут же бы и умереть!

* * *

Опомнился я оттого, что хлопнула дверь, и, подняв глаза, увидел, что
кузина вышла из комнаты. Но из разоренного чертога моего сознания все не
исчезало и, увы! уже не изгнать его было оттуда, — жуткое белое сияние ее
зубов. Ни пятнышка на их глянце, ни единого потускнения на эмали, ни
зазубринки по краям — и я забыл все, кроме этой ее мимолетной улыбки,
которая осталась в памяти, словно выжженная огнем. Я видел их теперь даже
ясней, чем когда смотрел на них. Зубы! зубы!.. вот они, передо мной, и
здесь, и там, и всюду, и до того ясно, что дотронуться впору: длинные,
узкие, ослепительно белые, в обрамлении бескровных, искривленных мукой губ,
как в ту минуту, когда она улыбнулась мне. А дальше мономания моя дошла до
полного исступления, и я тщетно силился справиться с ее необъяснимой и
всесильной властью. Чего только нет в подлунном мире, а я только об этих
зубах и мог думать. Они манили меня, как безумца, одержимого одной лишь
страстью. И видение это поглотило интерес ко всему на свете, так что все
остальное потеряло всякое значение. Они мерещились мне, они, только они со
всей их неповторимостью, стали смыслом всей моей душевной жизни. Мысленным
взором я видел их то при одном освещении, то при другом. Рассматривал то в
одном ракурсе, то в другом. Я присматривался к их форме и строению. Подолгу
вникал в особенности каждого в отдельности. Размышлял, сличая один с другим.
И вот, во власти видений, весь дрожа, я уже открывал в них способность
что-то понимать, чувствовать и, более того, — иметь свое, независимое от
губ, доброе или недоброе выражение. О мадемуазель Садле {10*} говорили: «que
tous ses pas etaient des sentiments» {Что каждый ее шаг исполнен чувства
(франц.).}; а я же насчет Береники был убежден в еще большей степени, «que
toutes ses dents etaient des idees. Des idees» {Что все зубы ее исполнены
смысла. Смысла! (франц.).} Ax, вот эта глупейшая мысль меня и погубила! Des
idees! ax, потому-то я и домогался их так безумно! Мне мерещилось, что
восстановить мир в душе моей, вернуть мне рассудок может лишь одно — чтобы
они достались мне.
А тем временем уже настал вечер, а там и ночная тьма — сгустилась,
помедлила и рассеялась, и новый день забрезжил, и вот уже снова поползли
вечерние туманы, а я так и сидел недвижимо все в той же уединенной комнате,
я так и сидел, погруженный в созерцание, и все та же phantasma {Призраки
(лат.).}, мерещившиеся мне зубы, все так же не теряла своей страшной власти;
такая явственная, до ужаса четкая, она все наплывала, а свет в комнате был
то одним, то другим, и тени сменялись тенями. Но вот мои грезы прервал крик,
в котором словно слились испуг и растерянность, а за ним, чуть погодя,
загудела тревожная многоголосица, вперемешку с плачем и горькими стенаниями
множества народец Я встал и, распахнув дверь библиотеки, увидел стоящую в
передней заплаканную служанку, которая сказала мне, что Береники… уже нет.
Рано утром случился припадок падучей, и вот к вечеру могила уже ждет ее, и
все сборы покойницы кончены.

* * *

Оказалось, я в библиотеке и снова в одиночестве. Я чувствовал себя так,
словно только что проснулся после какого-то сумбурного, тревожного сна. Я
понимал, что сейчас полночь, и ясно представлял себе, что Беренику схоронили
сразу после заката. Но что было после, все это тоскливое время, я понятия;
не имел или, во всяком случае, не представлял себе хоть сколько-нибудь ясно.
Но память о сне захлестывала жутью, — тем, более гнетущей, что она была
необъяснима, ужасом, еще более чудовищным из-за безотчетности. То была
страшная страница, истории моего существования, вся исписанная
неразборчивыми, пугающими, бессвязными воспоминаниями. Я пытался
расшифровать их, но ничего не получалось; однако же все это время, все снова
и снова, словно отголосок какого-то давно умолкшего звука, мне вдруг
начинало чудиться, что я слышу переходящий; в визг пронзительный женский
крик. Я в чем-то замешан; в чем же именно? Я задавал себе этот вопрос вслух.
И многоголосое эхо комнаты шепотом вторило мне: «В чем же?»
На столе близ меня горела лампа, а возле нее лежала какая-то коробочка.
Обычная шкатулка, ничего особенного, и я ее видел уже не раз, потому что
принадлежала она нашему семейному врачу; но как она попала сюда, ко мне на
стол, и почему, когда я смотрел на нее, меня вдруг стала бить дрожь?
Разобраться ни в том, ни в другом никак не удавалось, и в конце концов
взгляд мой упал на раскрытую книгу и остановился на подчеркнутой фразе. То
были слова поэта Ибн-Зайата, странные и простые: «Dicebant mihi sodales, si
sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas». Но
почему же, когда они дошли до моего сознания, волосы у меня встали дыбом и
кровь застыла в жилах?
В дверь библиотеки тихонько постучали, на цыпочках вошел слуга,
бледный, как выходец из могилы. Он смотрел одичалыми от ужаса глазами и
обратился ко мне срывающимся, сдавленным, еле слышным голосом. Что он
сказал? До меня доходили лишь отрывочные фразы. Он говорил о каком-то

• Tweet

Страницы: 1 2 3