Эдгар По

(Рейтинг +42)

 Loading ...

ощутил, как мысль о них умерла нерожденной. Тщетно пытался я
додумать ее, поймать, воротить. Долгие муки почти лишили меня
обычных моих мыслительных способностей. Я сделался слабоумным,
идиотом.
Взмахи маятника шли под прямым углом к моему телу. Я
понял, что серп рассечет меня в том месте, где сердце. Он
протрет мешковину, вернется, повторит свое дело опять… опять.
Несмотря на страшную ширь взмаха (футов тридцать, а то и более)
и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти железные
стены, он протрет мешковину на мне, и только! И здесь я
запнулся. Дальше этой мысли я идти не посмел. Я задержался на
ней, я цеплялся за нее, будто бы так можно было удержать спуск
маятника. Я заставил себя вообразить звук, с каким серп
разорвет мой балахон, тот озноб, который пройдет по телу в
ответ на трение ткани. Я мучил себя этим вздором, покуда
совершенно не изнемог.
Вниз — все вниз сползал он. С сумасшедшей радостью
противопоставлял я скорость взмаха и скорость спуска. Вправо —
влево — во всю ширь! — со скрежетом преисподней к моему
сердцу, крадучись, словно тигр. Я то хохотал, то рыдал, уступая
смене своих порывов.
Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он качается уже в
трех дюймах от моей груди. Я безумно, отчаянно старался
высвободить левую руку. Она была свободна лишь от локтя до
кисти. Я только дотягивался до миски и подносил еду ко рту, и
то ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всю
руку, я бы схватил маятник и постарался его остановить. Точно
так же мог бы я остановить лавину!
Вниз, непрестанно, неумолимо вниз! Я задыхался и обмирал
от каждого его разлета. У меня все обрывалось внутри от каждого
взмаха. Мои глаза провожали его вбок и вверх с нелепым пылом
совершенного отчаяния. Я жмурился, когда он спускался, хотя
смерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от мук.
И все же я дрожал каждой жилкой при мысли о том, как легко
спуск механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. От
надежды дрожал я каждой жилкой, от надежды обрывалось у меня
все внутри. О, надежда, — победительница скорбей, — это она
нашептывает слова утешенья обреченным даже в темницах
инквизиции.
Я увидел, что еще десять — двенадцать взмахов — и сталь
впрямь коснется моего балахона, и оттого я вдруг весь собрался
и преисполнился ясным спокойствием отчаяния. Впервые за долгие
часы — или даже дни — я стал думать. Я сообразил, что моя
подпруга, мои путы — цельные, сплошные. Меня связали
одним-единственным ремнем. Где бы лезвие ни прошлось по путам,
оно рассечет их так, что и сразу смогу высвободиться от них с
помощью левой руки. Только как же близко мелькнет от меня
сталь! Как гибельно может оказаться всякое неверное движенье!
Однако мыслимо ли, что прихлебатели палача не предусмотрели
такой возможности? Вероятно ли, что тело мое перевязано там,
куда должен спуститься маятник? Страшась утратить слабую и,
должно быть, последнюю надежду, я все же приподнял голову,
чтобы как следует разглядеть свою грудь. Подпруга обвивала мне
тело и члены сплошь, но только не по ходу губительного серпа!
Едва успел я снова опустить голову, и в мозгу моем
пронеслось то, что лучше всего назвать недостающей половиной
идеи об избавлении, о которой я уже упоминал и которой первая
часть лишь смутно промелькнула в моем уме, когда я поднес еду к
запекшимся губам. Теперь мысль сложилась до конца, слабая, едва
ли здравая, едва ли ясная, но она сложилась. Отчаяние придало
мне сил, и я тотчас взялся за ее осуществление.
В течение многих часов пол вокруг моего низкого ложа
буквально кишел крысами. Бешеные, наглые, жадные, они
пристально смотрели на меня красными глазами, будто только и
ждали, когда я перестану шевелиться, чтобы тотчас сделать меня
своей добычей. «К какой же пище, — думал я, — привыкли они в
подземелье? »
Как ни старался я отгонять их от миски, они съели почти
все ее содержимое, оставя лишь жалкие объедки. Я однообразно
махал рукой над миской, и из-за этой бессознательной
монотонности движения мои перестали оказывать действие на
хищников. Прожорливые твари то и дело кусали меня за пальцы. И
вот последними остатками жирного, остро пахучего мяса я
тщательно натер свои путы, там, где сумел дотянуться до них;
потом я поднял руку с пола и, затаив дыханье, замер.
Сначала ненасытных животных поразила и спугнула внезапная
перемена — моя новая неподвижная поза. Они отпрянули; иные
метнулись обратно к щели. Но лишь на мгновенье. Не напрасно
рассчитывал я на их алчность. Заметя, что я не шевелюсь,
две-три самых наглых вспрыгнули на мою подставку и стали
обнюхивать подпругу. Прочие будто только ждали сигнала. Новые
полчища хлынули из щели. Они запрудили все мое ложе и сотнями
попрыгали прямо на меня. Мерное движенье маятника ничуть им не
препятствовало. Увертываясь от ударов, они занялись умащенной
подпругой. Они теснились, толкались, они толпились на моем
теле, все вырастая в числе. Они метались по моему горлу; их
холодные пасти тыкались в мои губы; они чуть не удушили меня.
Омерзение, которого не передать никакими словами, мучило меня,
леденило тяжким, липким ужасом. Но еще минута — и я понял, что
скоро все будет позади. Я явственно ощутил, что ремень
расслабился. Значит, крысы уже перегрызли его. Нечеловеческим
усилием я заставлял себя лежать тихо.
Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не напрасно терпел.
Наконец я почувствовал, что свободен. Подпруга висела на мне
обрывками. Но маятник уже коснулся моей груди. Он распорол
мешковину. Он разрезал белье под нею. Еще два взмаха — и
острая боль пронзила меня насквозь. Но миг спасенья настал.
Мановением руки я обратил в бегство своих избавителей.
Продуманным движеньем — осторожно, боком, косо, медленно — я
скользнул прочь из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган.
Хоть на мгновенье, но я был свободен.
Свободен! И в тисках инквизиции! Едва ступил я с
деревянного ложа пыток на каменный тюремный пол, как адская
машина перестала качаться, поднялась, и незримые силы унесли ее
сквозь потолок. Печальный урок этот привел меня в отчаяние. За
каждым движением моим следят. Свободен! Я всего лишь избегнул
одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть может, чем
сама смерть. Подумав так, я стал беспокойно разглядывать
железные стены, отделявшие меня от мира. Какая-то странность —
перемена, которую и не вдруг осознал, — без сомненья,
случилась в темнице. На несколько минут я забылся в тревожных
мыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я впервые
распознал источник зеленоватого света, освещавшего камеру. Он
шел из прорехи с полдюйма шириной, которая опоясывала всю
темницу, по низу стен, совершенно отделяя их от пола. Я
пригнулся, пытаясь заглянуть в проем, разумеется, безуспешно.
Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшей
в камере перемены. Я уже говорил, что, хотя роспись на стенах
по очертаниям была достаточно четкой, краски как будто
размылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах обретали
пугающую, немыслимую яркость, от которой портреты духов и
чертей принимали вид непереносимый и для нервов более крепких,
чем мои. Бесовские взоры с безумной, страшной живостью
устремлялись на меня отовсюду, с тех мест, где только что их не
было и помину, и сверкали мрачным огнем, который я, как ни
напрягал воображение, не мог счесть ненастоящим.
Ненастоящим! Да ведь уже до моих ноздрей добирался запах
раскаленного железа! Тюрьма наполнилась удушливым жаром. С
каждым мигом все жарче горели глаза, уставившиеся на мои муки.
Все гуще заливал багрец намалеванные кровавые ужасы. Я ловил
ртом воздух! Я задыхался! Так ват что затеяли мои мучители!
Безжалостные! О! Адские отродья! Я бросился подальше от
раскаленного металла на середину камеры. При мысли о том, что
огонь вот-вот спалит меня дотла, прохлада колодца показалась
мне отрадой. Я метнулся к роковому краю. Я жадно заглянул
внутрь. Отблески пылающей кровли высвечивали колодец до дна. И
все же в первый миг разум мой отказывался принять безумный
смысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась в
душу, овладела ею, опалила противящийся разум. О! Господи!
Чудовищно! Только не это! С воплем отшатнулся я от колодца,
спрятал лицо в ладонях и горько заплакал.
Жар быстро нарастал, и я снова огляделся, дрожа, как в
лихорадке. В камере случилась новая перемена, на сей раз
менялась ее форма. Как и прежде, сначала я тщетно пытался
понять, что творится вокруг. Но недолго терялся я в догадках.
Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую месть, игра
в прятки с Костлявой шла к концу. Камера была квадратная.
Сейчас я увидел, что два железных угла стали острыми, а два
других, следственно, тупыми. Страшная разность все
увеличивалась с каким-то глухим не то грохотом, не то стоном.
Камера тотчас приняла форму ромба. Но изменение не прекращалось
— да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был прижать красные
стены к груди, как покровы вечного покоя. «Смерть, — думал я,
— любая смерть, только бы не в колодце! » Глупец! Как было
сразу не понять, что в колодец-то и загонит меня раскаленное
железо! Разве можно выдержать его жар? И тем более устоять
против его напора? Все уже и уже становился ромб, с быстротой,
не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре ромба и,
разумеется, в самой широкой его части зияла пропасть. Я
упирался, но смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. И
вот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для моего
обожженного, корчащегося тела. Я не сопротивлялся более, но
муки души вылились в громком, долгом, отчаянном крике. Вот я
уже закачался на самом краю — я отвел глаза…
И вдруг — нестройный шум голосов! Громкий рев словно
множества труб! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные
стены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряя
сознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль.
Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти
своих врагов.

• Tweet

Страницы: 1 2 3