Эдгар По

---

И заложена там воля, ей же нет смерти.
Кто ведает тайны воли и силу ея? Понеже
Бог — всемогущая воля, что проникает во
все сущее мощию своею. Человек не
предается до конца ангелам, ниже самой
смерти, но лишь по немощи слабыя воли
своея.

Джозеф Гленвилл

Сколь ни стараюсь, не могу припомнить, каким образом, когда или даже
где именно познакомился я с госпожой Лигейей. С той поры минули долгие годы,
и память моя ослабела от многих страданий. Или, быть может, я не могу теперь
припомнить эти подробности, ибо, право же, характер моей подруги, ее
редкостная ученость, ее неповторимая, но покойная красота и волнующая,
покоряющая живость ее тихих, музыкальных речей полонили мое сердце, со столь
постепенным, но неукоснительным нарастанием, что остались незамеченными и
неузнанными. И все же сдается мне, что сначала и очень часто встречал я ее в
некоем большом, старом, приходящем в упадок городе близ Рейна. О родне своей
— конечно же, она что-то говорила. Что род ее — весьма древний, не следует
сомневаться. Лигейя! Лигейя! Поглощенный занятиями, более прочих мертвящими
впечатления внешнего мира, одним лишь этим милым именем — Лигейя — я
вызываю пред взором моего воображения образ той, кого более нет. И теперь,
пока я пишу, то внезапно припоминаю, что и никогда не знал фамилию той, что
была моим другом и моею невестою и стала участницей моих изысканий, и,
наконец, моею возлюбленною супругою. Был ли то шаловливый вызов со стороны
моей Лигейи? Или испытание силы любви моей — то, что я не должен был
пускаться в расспросы на этот счет? Или скорее мой собственный каприз —
пылкое романтическое приношение на алтарь наистрастнейшей верности? Я лишь
смутно припоминаю сам факт — удивляться ли тому, что я совершенно
запамятовал обстоятельства, которые его породили или же ему сопутствовали?
И, право, ежели тот дух, что наименован духом Возвышенного — ежели она,
зыбкая и туманнокрылая Аштофет египетских язычников предвещала горе
чьему-нибудь браку, то, без всякого сомнения, моему.

Есть, однако, нечто мне дорогое, в чем память мне не изменяет. Это
облик Лигейи. Ростом она была высока, несколько тонка, а в последние дни
свои даже истощена. Напрасно пытался бы я живописать величие, скромную
непринужденность ее осанки или непостижимую легкость и упругость ее поступи.
Она появлялась и исчезала, словно тень. О ее приходе в мой укромный кабинет
я узнавал только по милой музыке ее тихого, нежного голоса, когда она
опускала мраморные персты на мое плечо. Вовек ни одна дева не сравнилась бы
с нею красотою лица. Его озаряла лучезарность грез, порожденных опиумом, —
воздушное и возвышающее видение, своею безумной божественностью
превосходящее фантазии, что осеняло дремлющие души дщерей Делоса. И все же
черты ее не имели той правильности, которою классические усилия язычников
приучили нас безрассудно восхищаться. «Нет утонченной красоты, —
справедливо подмечает Бэкон, лорд Верулам, говоря обо всех формах и genera
[Родах (лат.)] прекрасного, — без некой необычности в пропорциях». Все же,
хоть я и видел, что черты Лигейи лишены были классической правильности, хоть
и понимал, что красота ее была воистину «утонченная» и чувствовал, что в ней
заключается некая «необычность», но тщетно пытался я найти эту
неправильность и определить, что же, по-моему, в ней «странно». Я взирал на
очертания высокого бледного лба — он был безукоризнен — о, сколь же
холодно это слово, ежели говоришь о столь божественном величии! — цветом
соперничал с чистейшей слоновой костью, широкий и властно покойный, мягко
выпуклый выше висков; а там — черные, как вороново крыло, роскошно густые,
в ярких бликах, естественно вьющиеся кудри, заставлявшие вспомнить
гомеровский эпитет «гиацинтовые»! Я смотрел на тонкие линии носа — только
на изящных древнееврейских медальонах видывал я подобное совершенство. Та же
роскошная гладкость, та же едва заметная горбинка, тот же плавный вырез
ноздрей говорящий о пылкой душе. Я любовался прелестными устами. В них
воистину заключалось торжество горного начала — великолепный изгиб короткой
верхней губы, нежная, сладострастная дремота нижней, лукавые ямочки,
красноречивый цвет, зубы, что отражали с почти пугающей яркостью каждый луч
небесного света, попадавший на них при ее безмятежной, но ликующе лучезарной
улыбке. Я рассматривал форму ее подбородка и здесь также обнаруживал широту,
лишенную грубости, нежность и величие, полноту и одухотворенность —
очертания, что олимпиец Аполлон лишь в сновидения явил Клеомену, сыну
афинянина. И тогда я заглядывал в огромные глаза Лигейи.

Античность не дала нам идеала глаз. Быть может, именно в глазах моей
подруги и заключалась тайна, о которой говорит лорд Верулам. Сколько я
помню, они были намного больше обыкновенных человеческих глаз. Негою они
превосходили и самые исполненные неги газельи глаза у племени в долине
Нурджахада. Но лишь изредка — в пору крайнего волнения — эта особенность
делалась у Лигейи слегка заметной. И в такие мгновения красота ее — быть
может, это лишь представлялось моему разгоряченному воображению — красота
ее делалась красотою существ, живущих над землею или вне земли, — красотою
баснословных мусульманских гурий. Зрачки ее были ослепительно черны, и
осеняли их смоляные ресницы огромной длины. Брови, чуть неправильные по
рисунку, были того же цвета. Однако «странность», которую я обнаруживал в
глазах ее, по природе своей не была обусловлена их формою, цветом или
блеском и должна, в конце концов, быть отнесена к их выражению. О,
бессмысленное слово, за звучностью которого мы укрываем наше полное
неведение духовного! Выражение глаз Лигейи! Сколько долгих часов размышлял я
об этом! О, как я пытался постичь это выражение целую летнюю ночь напролет!
Что это было — то, глубочайшее демокритова колодца, что таилось в бездонной
глубине зрачков моей подруги? Что это было? Меня обуяла жажда узнать. О, эти
глаза! Эти огромные, сверкающие, божественные очи! Они стали для меня
двойными звездами Леды, а я — увлеченнейшим из астрологов.

Среди многочисленных непостижимых аномалий, которыми занимается наука о
разуме, нет ничего более волнующего и вселяющего беспокойство, нежели тот
факт — по-моему, не замеченный учеными, — что при наших попытках
воскресить в памяти что-либо давно забытое, мы часто оказываемся на самой
грани припоминания, но так и не можем окончательно вспомнить. Подобным
образом как часто в моем пристальном изучении взора Лигейи чувствовал я, что
близится полное понимание сути его выражения — чувствовал, что близится —
вот-вот я пойму его — и наконец совершенно уходит! И (странная, о, странная
тайна!) я обнаруживал в самых обыденных предметах аналогии этому выражению.
Я хочу сказать, что, после того как красота Лигейи воцарилась в душе моей,
словно в алтаре, многое в материальном мире внушало мне то же, что я ощущал
вокруг и внутри себя при взоре ее огромных лученосных очей. И все же я не
мог ни определить это ощущение, ни подвергнуть его разбору, ни даже
внимательно проследить за ним. Я узнавал его, повторяю, глядя на буйно
растущую лозу, наблюдая за мотыльком, за бабочкой, за хризалидой, за
стремительным водным потоком. Я чувствовал его при виде океана или при
падении метеора. Я чувствовал его во взорах людей, доживших до необычно
преклонных лет. И есть в небесах две-три звезды (в особенности одна, звезда
шестой величины, двойная и переменная, видная около большой звезды в
созвездии Лиры), рассматривая которые в телескоп, я испытывал это же
чувство. Оно переполняло меня при звуках некоторых струнных инструментов и
нередко — при чтении некоторых мест в книгах. Среди других многочисленных
примеров я отлично помню нечто в книге Джозефа Гленвилла, что (быть может,
лишь диковинностью своей — кто скажет?) неизменно внушало мне это же
чувство: «И заложена там воля, ей же нет смерти. Кто ведает тайны воли и
силу ея? Понеже Бог — всемогущая воля, что проникает во все сущее мощию
своею. Человек не предается до конца ангелам ниже самой смерти, но лишь по
немощи слабыя воли своея».

Долгие годы и последующие размышления способствовали тому, что я и в
самом деле установил некую отдаленную связь между этим высказыванием
английского моралиста и одной из сторон характера Лигейи. Сила в мыслях,
действиях и речах, возможно, являлась в ней следствием или, по крайней мере,
признаком того титанического волнения, которое за долгое время нашего союза
не выражалось в иных и более прямых свидетельствах своего существования. Из
всех женщин, когда-либо мне знакомых, она, внешне спокойная, неизменно
безмятежная Лигейя, была беспомощною жертвою бешеных коршунов неумолимой
страсти. И о подобной страсти я не мог бы составить никакого понятия, ежели
бы глаза ее не отверзались столь чудесным образом, внушая мне восторг и
страх — если бы ее тихий голос не звучал столь ясно, гармонично и покойно,

Страницы: 1 2 3 4