Лигейя
(Рейтинг +27)
Loading ...
с почти волшебною мелодичностью — если бы не свирепая энергия (оказывающая
удвоенное воздействие контрастом с ее манерой говорить) безумных слов,
которые она постоянно изрекала.
Я упомянул об учености Лигейи — она была громадна — такой я не
встречал ни у одной женщины. Лигейя обладала глубокими познаниями в области
классических языков, и, насколько простирается мое собственное знакомство с
современными европейскими наречиями, я и тут никогда не замечал у нее
каких-либо пробелов. Да и в каком разделе, наиболее модном или наиболее
непонятном из тех, что составляют хваленую академическую эрудицию,
когда-либо я мог обнаружить у Лигейи недостаток знаний? Сколь неповторимо и
волнующе одна эта черта характера жены моей лишь в последний период
приковала мое внимание! Я сказал, что не встречал подобных знаний ни у одной
женщины — но где существует мужчина, который постиг, и постиг успешно, все
обширные отрасли моральных, физических и математических наук? Тогда я не
видел того, что ныне мне совершенно ясно: что знания, накопленные Лигейей,
были грандиозны, ошеломляющи, и все же я достаточно понимал ее бесконечное
превосходство, дабы с детскою доверчивостью покориться ее путеводству в
хаотичной области метафизических исследований, коими я был глубоко поглощен
первые годы нашего брака. С каким безмерным торжеством, с каким живым
восторгом, с какою огромною мерою всего, что есть неземного в упованиях,
ощутил я, когда она была со мною во время моих занятий, но мало искал — и
еще менее сознавал — ту восхитительную перспективу, что постепенно
раскрывалась предо мною, по чьей дальней, роскошной и никем еще не
пройденной тропе и мог бы в конце концов пройти к постижению мудрости,
слишком божественной и драгоценной, дабы не быть запретной.
Сколь же остро, в таком случае, должно было быть мое огорчение, с каким
через несколько лет обнаружил я, что мои справедливые ожидания отлетели от
меня неведомо куда! Без Лигейи я был, что дитя, заблудившееся в ночной тьме.
Лишь ее присутствие, ее чтения озарили мне ярким светом многие
трансцендентальные тайны, в которые мы были погружены. Без лучезарного
сияния ее очей искристые золотые письмена стали тусклее сатурнова свинца. А
очи ее все реже и реже озаряли сиянием своим страницы, над которыми я сидел,
не разгибаясь. Лигейю поразил недуг. Безумный взор сверкал слишком —
слишком ярко; бледные персты стали сквозить могильною прозрачностью; и
голубые жилки на высоком челе вздувались и опадали при малейшем волнении. Я
увидел, что она должна умереть, — и душа моя вступила в отчаянную борьбу с
угрюмым Азраилом. И моя пылкая жена боролась, к моему изумлению, еще более
напряженно, нежели я сам. Многое в ее строгом характере вселило в меня
убеждение, будто смерть посетит ее без своих обычных ужасов; но нет! Слова
бессильны передать сколько-нибудь верное представление о том, как
ожесточенно сопротивлялась она Тени. Я стонал при этом горестном зрелище. Я
попробовал было утешать ее — взывать к ее рассудку; но при напоре ее
безумной жажды жизни — жизни — только жизни — и утешения и рассуждения
были в равной мере нелепы. Но до самого последнего мига, когда ее
исступленный дух дошел до предела мук, наружная безмятежность ее облика
пребывала неизменной. Ее голос стал еще мягче — но я не хотел бы
останавливаться на буйном смысле тихо произносимых ею слов. Я едва не
лишался разума, пока зачарованно внимал мелодии, превосходящей все земные
мелодии — предположениям и посягновениям, ранее неведомым ни одному
смертному.
Что она любит меня, мне не следовало сомневаться; и я мог бы легко
понять, что в таком сердце любовь не оставалась бы заурядным чувством. Но
лишь с ее смертью я целиком постиг силу ее страсти. Долгие часы, держа меня
за руку, она изливала предо мною свою пылкую преданность, граничащую с
обожествлением. Чем заслужил я благодать подобных признаний? Чем заслужил я
проклятие разлуки с моею подругой в тот самый час, когда я их услышал? Но об
этом я не в силах говорить подробно. Лишь позвольте мне сказать, что в любви
Лигейи, превосходящей женскую любовь, в любви, которой, увы! я был
совершенно недостоин, я наконец узнал ее тягу, ее безумную жажду жизни,
столь стремительно покидавшей ее. Именно эту безумную тягу, эту бешено
исступленную жажду жизни — только жизни — я не в силах живописать, не
способен выразить.
В полночь, перед самой кончиной, властно поманив меня к себе, она
приказала мне повторить вслух некие стихи, незадолго до того ею сочиненные.
Я повиновался. Вот они:
Смотри: спектакль богат
Порой унылых поздних лет! Сонм небожителей, крылат,
В покровы тьмы одет, Повергнут в слезы и скорбит
Над пьесой грез и бед, А музыка сфер надрывно звучит —
В оркестре лада нет.
На бога мим любой похож;
Они проходят без следа, Бормочут, впадают в дрожь,
Марионеток череда Покорна Неким, чей синклит
Декорации движет туда-сюда, А с их кондоровых крыл летит
Незримо Беда!
О, балаганной драмы вздор
Забыт не будет, нет! Вотще стремится пестрый хор
За Призраком вослед, — И каждый по кругу бежать готов,
Продолжая бред; В пьесе много Безумья, больше Грехов
И Страх направляет сюжет!
Но вот комедиантов сброд
Замолк, оцепенев: То тварь багровая ползет,
Вмиг оборвав напев! Ползет! Ползет! Последний мим
Попал в разверстый зев, И плачет каждый серафим,
Клыки в крови узрев.
Свет гаснет, гаснет, погас!
И все покрывается тьмой, И с громом завеса тотчас
Опустилась — покров гробовой… И, вставая, смятенно изрек
Бледнеющих ангелов рой, Что трагедия шла — «Человек»,
В ней же Червь-победитель — герой.
«Господи! — вскричала Лигейя, воспрянув и судорожно воздевая руки
горе, как только я дочитал эти строки. — Господи! Отче небесный, неизбежно
ли это? Не будет ли Победитель побежден хоть единожды? Или мы — не частица
Твоя? Кто, кто ведает тайны воли и силу ее? Человек не предается до конца
ангелам, ниже самой смерти, но лишь по немощи слабыя воли своея».
И тогда ее белые руки бессильно упали, и она, как бы изнуренная
нахлынувшими чувствами, торжественно опустилась на смертный одр. И с ее
последними вздохами смешался неясный шепот ее уст. Я склонил к ним ухо и
вновь услышал заключительные слова отрывка из Гленвилла: «Человек не
предается до конца ангелам, ниже самой смерти, но лишь по немощи слабыя воли
своея».
Она умерла; и я, поверженный во прах скорбью, не в силах был долее
выносить унылое одиночество моего жилья в смутном, приходящем в упадок
городе близ Рейна. Я не испытывал недостатка в том, что свет называет
богатством, Лигейя принесла мне его еще больше, гораздо, гораздо больше,
нежели выпадает на долю смертного. Вследствие этого, после нескольких
месяцев утомительных и бесцельных скитаний, я приобрел и в известной мере
заново отделал некое аббатство, о названии которого умолчу, в одной из самых
пустынных малолюдных местностей прекрасной Англии. Суровое, наводящее тоску
величие здания, почти полное запустение усадьбы, многие грустные и
прославленные в веках воспоминания, с нею связанные, весьма гармонировали с
чувством крайней потерянности, загнавшим меня в тот отдаленный и
неприветливый край. И хотя снаружи аббатство, затянутое зеленою плесенью,
претерпело очень мало изменений, я предался ребяческому капризу, быть может,
с неясным упованием облегчить мою скорбь, и внутри разубрал жилище более чем
по-царски. К подобным причудам я пристрастился еще в детстве, и ныне они
возвратились ко мне, как бы впавшему в детство от горя. Увы, я чувствую, что
можно было бы обнаружить признаки зарождающегося помешательства в роскошных
и фантастических драпировках, в угрюмых египетских изваяниях, в хаосе
карнизов и мебели, в сумасшедших узорах толстых парчовых ковров! Я стал
покорным рабом опиума, и мои труды и приказания заимствовали окраску моих
видений. Но не буду задерживаться на перечислении всех нелепостей. Скажу
лишь об одном покое, навеки проклятом, куда в минуту умственного помрачения
я привел от аналоя как мою жену — как преемницу незабытой Лигейи —
светлокудрую и голубоглазую леди Ровену Тревенион из Тремейна.
Нет такой мельчайшей подробности в зодчестве и убранстве того брачного
покоя, что ныне не представала бы зримо предо мною. Где были души надменных
родичей невесты, когда, снедаемые жаждою золота, они позволили деве, дочери,
столь любимой, переступить порог покоя, убранного таким образом? Я сказал,
что в точности помню любую мелочь покоя — но плачевно запамятовал многое,
более важное; а в фантастическом обличии покоя не было никакой системы,
никакого порядка, ничего способного удержаться в памяти. Комната помещалась
в высокой башне аббатства, построенного на манер замка, была просторна и о
пяти углах. Всю южную сторону пятиугольника занимало единственное окно —
огромный кусок цельного стекла из Венеции — свинцового оттенка, так что
лучи солнца или луны, проходя сквозь него, падали на все с жутким отсветом.
Над верхнею частью этого громадного окна простиралась решетка, увитая старой
лозой, что карабкалась вверх по массивным стенам башни. Потолок из мрачного
дуба, сводчатый и чрезвычайно высокий, испещряла резьба — очень странный,
гротескный орнамент, полуготический, полудруидический. Из самой середины
этих унылых сводов на одной золотой цепи с длинными звеньями свисал огромный
светильник из того же металла, сарацинский по рисунку, и многочисленные
отверстия в нем были пробиты с таким расчетом, дабы из них, извиваясь, как
бы наделенные змеиной гибкостью, непрерывно выскальзывали многоцветные огни.
-
Tweet
